Содержание

Юлиан Отступник

Обстоятельства жизни Юлиана, в период его мо-.лодости и воспитания, были тягостны. Юлиан, .родившийся в 331 году, был, как известно, племянник св. Константина Великого. При св. Константине сам Юлиан, его отец и ближайшие родственники жили спокойно и безопасно. Но по смерти Константина в 337 г., когда воцарились три его сына: Константин II, Констанс и Констанций, тяжкая участь постигла дорогих для Юлиана лиц. Отец его и другие родственники немедленно были убиты, в чем подозрение падало на императора Констанция. Та же участь тогда грозила и самому Юлиану и брату его Галлу. Но Галла спасла от смерти его болезнь, которая, как ожидали, и без того должна была умертвить его; а Юлиан был пощажен по своей молодости, потому что ему тогда было семь лет. В этом возрасте Юлиан, конечно, еще не сознавал ясно того, что делалось вокруг него, не понимал грозивших ему опасностей и не сознавал преступности поведения лиц, виновных в смерти людей, близких его сердцу. Но когда Юлиан стал вырастать и понимать свое положение, тогда сознание своего сиротства, сведения о бедственной участи отца и других его родственников, также постоянные опасения за свою дальнейшую участь, конечно, должны были производить тяжкое впечатление на его живую душу. На 13 или 14 году жизни Юлиан вместе с братом своим Галлом отправлен был Констанцием в местечко Макеллу, в Каппадокии, близ Неокесарии. Там он прожил не менее шести лет. Внешняя обстановка его жизни была роскошна. Там находился великолепный царский дворец с банями, садами и источниками. Там Юлиану, как члену императорской фамилии, оказывали видимое уважение, его окружали раболепные слуги, ему давалось царское содержание. При этом прилагали заботы и об образовании царственных юношей. Но особенное приложено старание об их религиозно-христианском воспитании. Только каково было это воспитание? Уже одно то обстоятельство, что наставником их в истинах христианской религии был Евсевий, еп. никомидийский, человек замечательный своими интригами, свидетельствует о том, что религиозное воспитание Юлиана не могло быть удовлетворительно. Это воспитание было механическое и внешнее. Юлиан постился и молился, соблюдая праздники в честь мучеников, воздавал епископам обычное почтение, принимал благословение от подвижников, читал свящ. Писание в церкви, сделался даже чтецом, и по наружности должен был вести почти монашескую жизнь. Но эти вынужденные действия внешнего христианства в такой пылкой, живой и энергичной душе, какова Юлианова, могли иметь совершенно противное следствие, – именно они возбуждали не любовь, а неприязнь к христианству и склоняли Юлиана к тому самому язычеству, от которого его оберегали. Такое воспитание развило в Юлиане только скрытность, притворство и уменье владеть собой, для своей безопасности. Не доверяя подозрительному покровительству Констанция, будучи вынужден по своему положению скрывать свою неприязнь к христианству, Юлиан тем с большим одушевлением предался классическому образованию, которое в Макелле дозволено было Юлиану, хотя в ограниченных размерах, и состояло, по-видимому, только в изучении Гомера. Ритор Никоклес, по убеждениям язычник, успел внушить Юлиану большее расположение к изучению Гомера, нежели к изучению Библии, в которой он читал только буквы, а не дух и смысл. Потому Юлиан с неутомимою ревностию изучал теперь Гомера, а впоследствии Платона, Аристотеля и неоплатоников. Неохотно дозволяемое чтение их придавало оному двойную прелесть и все более увлекало его к язычеству.

Преданность язычеству и неприязнь к христианству скоро развились в Юлиане со всею силою. Император Констанций, будучи занят на Западе войною с узурпатором Магненцием, опасался оставить в Константинополе Юлиана, который стал привлекать к себе внимание многих и выдавался своими дарованиями. Посему Констанций позволил ему удалиться из Константинополя в Никомидию. Живя в Никомидии и других городах Малой Азии, Юлиан, несмотря на строгий надзор за ним, находил средства входить в сношение с более значительными представителями язычества; особенно неоплатоническими философами, риторами и жрецами, как, например, с Ливанием, Эдезием, Максимом Ефесским и Хрисанфом. Они усилили в нем языческое суеверие, и он постепенно делался тайным главою языческой партии. Отправляясь из Константинополя в Никомидию, Юлиан дал обещание не слушать Ливания, жившего там. Но недозволенное, конечно, привлекало его тем сильнее. В Никомидии он тайно посещал Ливания, ревностно внимал его наставлениям и с жадностью читал его сочинения. В Пергаме Юлиан сблизился с неоплатониками, где он встретил Эдезия, любимого ученика Ямвлиха. Но особенно сильное влияние на Юлиана имел встреченный им в Ефесе старый философ Максим. Он посвятил Юлиана в таинства экстаза и теургии. Вместе они ходили в уединенные храмы ночью, спускались в подземелья и видели мнимые чудеса, – явления различных божеств и духов, с устрашающею обстановкою. Об одном из таких путешествий согласно рассказывают блажен. Феодорит и Григорий Богослов. "Когда с своим наставником, вероятно, Максимом, взошел Юлиан в одно идольское капище, то там внезапно явились эти мнимые божества, или, как они названы у Феодорита и Григория, демоны. Ужас объял Юлиана; он в страхе положил на себе знамение креста, и демоны мгновенно исчезли. Тотчас он спросил своего наставника: "Что это значит? Неужели боги боятся этого знамения?" Но обманщик отвечал: "Не думай так, добрый человек, они ушли не по боязни, как ты говоришь, а по отвращению к тому, что сделано тобою". Слухи о таком поведении стали доходить и до Констанция, который около этого времени приказал умертвить Галла, Юлианова брата. Тогда Юлиан, для отклонения от себя опасности и подозрения, в страхе обстриг себе волосы и притворился, будто ведет монашескую жизнь. Однако же, Констанций продолжал быть подозрительным к Юлиану и приказал содержать его под стражею. Но за него ходатайницею явилась Евсевия, супруга Констанция, которая испросила Юлиану позволение отправиться на несколько месяцев в Афины для изучения философии. В Афины Юлиан явился уже готовым приверженцем греко-римского политеизма. Афины, эта образованная столица эллинского язычества, довершили приготовление в Юлиане пламенного приверженца и будущего защитника древнего многобожия. Там, вдали от дворца, среди множества людей, преданных язычеству, он менее имел побуждений к скрытности. Посему проницательные люди уже тогда видели в нем врага Христова. "Мне не предвещали ничего доброго в Юлиане, – говорит живший в это время также в Афинах св. Григорий Назианзин, – шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и тоже выражающие смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, не твердые, не подчиненные правилам... Тогда же, как видел это, я сказал: какое зло воспитывает Римская империя". В Афинах Юлиан посвящен был в элевзинские мистерии и закончил тем свой переход к языческому культу.

Замыслив восстановление язычества, Юлиан прежде всего возвратил ему прежнее, преобладающее значение в государстве. Он призвал ко двору разных философов, ученых, жрецов и гадателей; все гражданские должности, вместо христиан, стал замещать язычниками. И место христианского общества, окружавшего императорский двор и занимавшего разные важные должности, заступили теперь язычники. Покровительствуя язычеству, Юлиан языческим жрецам возвратил их прежние привилегии, изобрел для них источники доходов, отнимая их у христианской церкви. Сверх того языческим жрецам он доставлял содержание из государственной казны, освободил их от разных повинностей, а храмовым попечителям отдал отнятые у них хлебные запасы... Вообще он удостаивал всяких почестей жрецов иерофантов, тайнодействователей, служителей при идолах и оказывал всевозможное, всегда пристрастное, покровительство язычникам.

Возвращая, таким образом, прежнее значение язычеству в империи, Юлиан позаботился восстановить во всей силе и внешний языческий культ, – особенно для того, чтобы удобнее и скорее привлечь к язычеству простой народ, который поставляет религию главным образом во внешнем культе. Посему тотчас, как только в провинциях и в Константинополе Юлиан торжественно заявил свое отречение от христианства и переход на сторону язычества, он повсюду начал открывать языческие храмы; брошенные повелел исправлять, разрушившиеся возобновлять; перешедшие к христианам повелел отнимать; повсюду восстановлял древние обряды и городовые празднества. Отменив знамение креста на монетах и знаменах, Юлиан заменил его прежними языческими символами. Он повсюду воздвигал жертвенники, во множестве ставил идолов. Свои императорские статуи Юлиан, окружал изображениями богов, пред которыми всякий обязан был поклоняться, чтобы не быть обвиненным в непочтении к особе императора; стал заниматься призываниями, заклинаниями, гаданиями по внутренностям животных и по звездам. Но с особенною ревностию он стал заниматься и других возбуждать к жертвоприношениям. Он повелел солдатам и гражданским чиновникам посещать оставленные храмы и алтари, не забывал ни одного бога или богини, хотя сам наиболее предан был почитанию Аполлона, или бога солнца. Отличаясь бережливостию во всем, он для жертвоприношений не жалел и тратил самых редких птиц и целые стада волов и овец, так что самим его почитателям казалось, что волы могут исчезнуть в империи. Приняв звание верховного жреца, которое при его предшественниках было в пренебрежении, он с мелочною точностью выполнял все обязанности оного и выставлял на вид свою ревность к языческой религии. Всякое утро и вечер он приносил жертву восходящему и заходящему солнцу, или высшему богу света, всякую ночь – луне и звездам, а всякий день – какому-нибудь другому богу. Он благоговейно повергался ниц пред алтарями и изображениями богов, от чего не могли его удержать ни сильные дожди, ни непогода. Часто он в один день, окруженный жрецами и пляшущими женщинами-жрицами, приносил по сто волов, сам носил дрова, зажигал огонь, действовал жертвенным ножом и, как настоящий гаруспекс, собственною рукою исследовал тайны будущего в неостывших еще внутренностях жертвенных животных.

Юлианово язычество было не простым, натуральным, а искусственным и болезненным созданием. Оно представляло странную смесь философии, поэзии, суеверия и христианских элементов. Юлиан склонялся к христианскому монотеизму, когда признавал виновника (но не творца) мира, общего Отца и Царя всех, которого он, кажется, видел в Гелиосе, или боге солнца. Он его почитал более всех богов, так как Гелиос еще в раннем детстве привлекал Юлиана своим блеском: он освещает, украшает и радует весь мир своим светом, он есть центральный пункт всего мира и источник всякого добра и благосостояния. Но кроме одного, высшего бога, Юлиан признавал ряд низших – народных, городских и областных богов, которые начальствуют каждый над своею областью; признавал богов духовных и богов чувственных, которые облечены светлым телом, каковы суть звезды. "В отце всех, – говорит Юлиан, – все совершенно, а у частных богов одна сила преобладает над прочими. Так Марс управляет военными делами народов, Минерва властвует в военных советах, Меркурий заведывает над тем, что более хитро, чем смело". И разные народы, подчиненные этим богам, сообразуются с их существом и вкусами. Различие национальных свойств у разных народов служит для Юлиана главным доказательством существования областных, вообще специальных и подчиненных богов. "Пусть, – говорит Юлиан, – объяснят мне причину того, почему кельты и германцы так мужественны, греки и римляне, отличаясь мужеством и воинским духом, вместе с тем образованы и цивилизованы; почему египтяне искусны и ловки, сирийцы не воинственны и изнежены, но при этом умны, подвижны и остроумны? Неужели вы скажете, что все эти разности случайны? Точно так же между западными народами не легко найти людей, которые были бы способны к философии, геометрии или к другому какому искусству, исключая очень немногих, хотя они уже давно находятся под римским владычеством. Так непобедимы природные дарования, т. е. те дарования, которые врождены кому-либо богами". Еще в доказательство существования народных богов, Юлиан ссылается на различие языков. Кроме богов, Юлиан признавал еще гениев и героев. Считая себя избранником богов, для восстановления почитания их, он воображал о себе, что он находится в близких личных сношениях с Юпитером, Минервой, Аполлоном, Геркулесом, которые, при его разгоряченной фантазии, представлялись ему в ночных видениях, уверяли его в своей защите и сообщали откровения посредством снов, оракулов, внутренностей животных и разных магических искусств.

Так, по подражанию христианской Церкви, он старался ввести тишину и порядок в языческих храмах и возбудить благоговение к ним. Он, например, писал, что "из почетной стражи никто не должен входить внутрь храма впереди жрецов, а кому угодно – позади; ибо едва кто переступил через порог капища, тотчас стал частным человеком". В этих случаях Юлиан и для себя не допускал никакого исключения. "В храмах должно не на императора смотреть, а помышлять о богах". Это правило Юлиан установил по поводу того, что он много замечал таких людей, которые почитали богов и приходили в храм для того только, чтобы угодить императору и быть им замеченными. Чтобы не нарушать благоговения, он не желал обращать на себя взоры других. Но по большей части он попадался на глаза своих почитателей, и они более думали о нем, чем о богах, или его только и ждали. Тогда обыкновенно громко раздавались приветствия императору, и он был этим недоволен. Посему он издал следующий приказ народу в Константинополе: "Если я неожиданно явлюсь в театр, то вы можете возглашать мне свои похвалы и приветствия. Но если я неожиданно явлюсь в храм, то храните спокойствие, и хвалы свои воздавайте богам. Или уже боги не нуждаются более в восхвалении их?"

И испорченное сословие жрецов, эту ненадежную опору язычества, он хотел улучшить, по образцу христианской иерархии. Даже самые общие идеальные понятия о священстве он заимствовал из христианской Церкви. "Справедливо, – рассуждает он, – почитать священников, как слуг Божиих, как лиц, посредствующих между богами и нами, которые содействуют тому, чтобы нисходящие от богов на нас блага дарованы были нам. Они приносят жертвы и молятся за нас". С этой идеальной точки зрения, он даже и в недостойном жреце предписывал почитать достоинство священства. "Когда священник, – по словам Юлиана, – приносит за нас жертву и молится за нас пред богами, тогда мы должны смотреть на него с благоговейным страхом, как на досточестный орган богов. Если бы священник был только дух, а не душа и тело вместе с тем, то он мог бы вести всегда одинаковую жизнь. Но так как этого нет, то нужно различать ту его жизнь, которую он проводит в священных занятиях, и жизнь частную. Точно так же и в своих понятиях о частных обязанностях жрецов Юлиан несомненно руководился правилами Церкви для духовных лиц. Так, по его наставлению, жрецы, как действительные посредники между богами и людьми, дожны чаще пребывать в храмах, заниматься священными действиями, не должны читать никаких безнравственных и скептических книг из школы Эпикура и Пиррона, но должны изучать творения Гомера, Пифагора, Платона, Хризиппа и Зенона. Они не должны посещать никаких увеселительных домов, также театров, заниматься каким-либо бесчестным ремеслом, а должны давать милостыни, оказывать гостеприимство. "Если эллинизм, – писал Юлиан к верховному жрецу Галатии, Арзакию, – до сих пор не достиг еще желаемого успеха, то виноваты в том мы сами, его последователи. Боги сделали для нас много хорошего, выше всякого желания и надежды. Несколько прежде никто не смел и желать столь важной перемены, происшедшей в короткое время, но думаешь ли, что довольно этого? Мы и не замечаем, что безбожие (так Юлиан называл христианство) особенно возрастает любовию к странникам, заботливостию о гробах умерших и наружною святостию жизни. Я думаю, что и нам поистине надлежит исполнять все это. И быть таким надлежит не только тебе одному, но и всем жрецам Галатии, которых то стыдом, то убеждением старайся делать добрыми. Если у иудеев никто не просит милостыни, а нечестивые галилеяне кроме своих питают еще и наших, то непостыдно ли, что свои от нас не получают помощи. Мы по беспечности срамим сами себя и еще более роняем благоговение к богам".

По взгляду императора, языческие храмы не должны предназначаться исключительно для совершения в них обрядов и церемоний культа, но в то же самое время служить как бы школою, где народ может получать религиозное обучение и слушать нравственно-назидательные наставления. С этою целию во всех языческих храмах, по приказанию императора, были устроены особые кафедры, с которых жрецы и другие особо для того предназначенные лица, облаченные в пурпур и с венками на головах, обязаны были читать отрывки из поэтов и философов, сопровождая свои чтения аллегорическим толкованием мифов и объяснением значения языческих мистерий и религиозных обрядов.

Раздражение и гнев Юлиана на холодность и равнодушие языческого общества к своей религии довольно рельефно обнаружились при следующем замечательном случае. В Кесарии, главном городе Каппадокии, христиане разрушили языческий храм, не встретив при этом случае ни малейшего сопротивления со стороны языческих жителей города. Узнав об этом, император пришел в страшное негодование и не замедлил разразиться самыми горькими упреками против язычников за то, что они не поспешили на помощь своим богам и не пожертвовали за них своею жизнию.

Особенно рельефно проявился разлад между Юлианом и современным ему языческим обществом в Антиохии, по случаю ежегодно совершаемого в городе праздника в честь Дафнийского Аполлона. Дафна составляла предместье Антиохии, расположенное в получасовом расстоянии от города, отличавшееся необыкновенною красотою и приятностию своего местоположения. По описанию, сохраненному Созоменом, знаменитое антиохийское предместье "было украшено большою рощею кипарисов, между которыми встречалось много и других деревьев, а под деревами земля, смотря по времени года, произращавшая разного рода цветы. Это место повсюду облегалось более как бы сводом, чем тенью; густота ветвей и листьев не позволяла проникать туда лучам солнечным. Не менее приятности и усладительности доставляли ему также обилие и красота вод, благорастворенный воздух и тихое веяние ветров.

"Там, по баснословным рассказам детей Греции, дочь реки Ладоны, Дафна, убежавшая из Аркадии от Аполлона, превращена была в соименное себе дерево. Но Аполлон и тут не оставил ее: он увенчивался ветвями своей возлюбленной, обнимал это дерево и более всего любимое свое место почтил долговременным пребыванием. При таком мифологическом значении предместья Дафны люди скромные почитали за стыд ходить туда, ибо положение и свойство того места влекло к наслаждениям, а любовное содержание басни при малейшем случае усугубляло страсть развратных юношей. Извиняясь баснословным рассказом, они сильно разжигались, бесстыдно отваживались на дела срамные и, будучи чужды скромности сами, не любили встречать там и скромных людей". В память мнимого превращения любимой нимфы Аполлона в Дафне был построен великолепный храм, особенно славившийся на всем востоке прекрасною статуею этого бога, державшего в своих руках лиру и золотую чашу. Строителем храма был, как говорило предание, сирийский царь Селевк, отец Антиоха, от которого город получил свое название. Кроме приятности и красоты своего местоположения, великолепного храма и стоящих в нем изображений Аполлона и любимой его нимфы, описанная местность в глазах антиохийских язычников пользовалась еще большим уважением потому, что там, как они думали, текла пророчественная вода Кастальского источника. Народная молва гласила, будто бы император Адриан, в бытность свою еще частным человеком, получил, при посредстве этого источника, предсказание о своем будущем политическом возвышении и восшествии на трон. Погрузив священную ветвь Дафны в воду Кастальского источника, он немедленно же получил, как гласило предание, знание будущего, прочитав свою судьбу на листьях погруженной ветви. Сделавшись императором, Адриан немедленно же приказал завалить Кастальский источник громадными каменьями и засыпать его землею в тех видах, чтобы кто-нибудь другой, при его посредстве, не мог получить одинаковое предсказание. Культ Аполлона, совершаемый ежегодно в Дафнийском предместье, отличался необыкновенными соблазнительными оргиями. На этот праздник стекались громадные толпы народа не только из одной Антиохии, но из самых отдаленных ее окрестностей и предавались здесь самому необузданному разгулу. С распространением христианства в Антиохии, значение Дафны изменилось для ее жителей. Развратный культ Аполлона мало-помалу вышел из употребления и не встречал уже более усердных поклонников, как было ранее. Цезарь Галл в период своего кратковременного управления востоком приказал запереть Дафнийский храм и неподалеку от него построил церковь в честь св. мученика Вавилы, пострадавшего за Христа в царствование императора Нумериана, и перенес в нее останки этого святителя. По прибытии в Антиохию, Юлиан с большим нетерпением ожидал наступления праздника Аполлона, в течение целых столетий совершаемого с необыкновенною пышностию и великолепием. Можно себе представить, каково было его изумление и разочарование, когда на этот праздник не явился ни один из жителей многолюдного и богатого города, исключая одного старого жреца, принесшего с собою в жертву Аполлону гуся. В одном сатирическом произведении Юлиан чрезвычайно красноречиво описывает необыкновенную холодность и безучастие антиохийцев к празднику своего прежде столь уважаемого бога и те горькие чувства разочарования, которые сам он испытал при этом случае. "В десятом месяце года совершается в Антиохии древнее празднество в честь Аполлона, – говорит здесь Юлиан, – на которое весь город и его окрестности должны были собраться в Дафну. Я оставляю храм Юпитера Казуиса и спешу в городское предместье, заранее ожидая быть свидетелем торжества, к которому способны были антиохийцы. В моем воображении представлялось множество жертв и благовоний, торжественные процессии молодых дев и юношей, облеченных в белые одежды – символ сердечной чистоты и непорочности. Но все это оказалось внезапно как бы приятным сновидением. Я вхожу в храм и не вижу здесь никого из присутствующих, не встречаю ни одной жертвы, ни одной лепешки, ни зерна фимиаму. В изумлении я думал, что все приготовления сделаны вне храма и что народ ожидает только моего приказания, как верховного жреца, для вступления в храм. В таком убеждении я спрашиваю явившегося ко мне жреца, какие дары город намерен принести Аполлону в настоящий торжественный день. "Ничего, – отвечал мне жрец. – Вот один гусь, да и того я сам принес из своего дома, город же не сделал никаких приношений". Жрец начал совершать жертвоприношение в честь Аполлона, но у него не оказалось при этом случае ни одного помощника, кроме собственного сына, стыдившегося помогать своему отцу и при самом начале жертвоприношения не замедлившего исчезнуть из храма. За несколько времени пред тем он тайно от своих родителей перешел в христианство и, несмотря на все угрозы и наказания со стороны последних, ни за что не соглашался возвратиться к отправлению своей прежней должности при храме". Чрезвычайно удивленный и огорченный такою холодностию и безучастием антиохийцев к своему уважаемому божеству, Юлиан не замедлил сделать по этому случаю сильный выговор антиохийскому сенату. "Постыдно, – говорил он, – что ваш столь многолюдный и богатый город гораздо менее заботится о своих богах, нежели какая-нибудь незначительная деревня в отдаленных странах Понта. Владея гораздо богатейшими общественными имуществами, вы не приносите в жертву отечественному богу ни одной птицы на празднике, совершаемом ежегодно, после того уже, когда боги рассеяли тьму безбожия. Каждый из вас не щадит никаких издержек на свои праздники и проводит их в необыкновенной радости и веселии, между тем, как не приносит ни одной жертвы за благоденствие себя и целого города. Только один жрец делает это, который, по моему мнению, должен получать часть от ваших жертв и относить ее в дом свой. Каждый из нас дозволяет жене своей все тащить к галилеянам, которые на ваши средства питают множество бедных и доставляют чрез это доказательство своего безбожия. Мало того, не воздавая богам никакого почтения, вы думаете, что тем самым не делаете ничего неприличного".

Скоро между императором и антиохийцами произошел полный разрыв и даже вражда. Поводом к этому послужили главным образом неудачные меры, принятые Юлианом для устранения голода, постигшего Антиохию. Скопление в этом городе и его окрестностях многочисленной армии, предназначенной к походу против персов, весьма значительно подняло цену на все жизненные продукты. Как и всегда бывает в таких случаях, народ не замедлил свалить всю вину в поднявшейся дороговизне исключительно на одних хлебных торговцев. "Житницы полны, – кричали антиохийцы, – а торговцы только пользуются случаем для того, чтобы продавать хлеб как можно дороже!" С целию устранения наступившей дороговизны Юлиан пригласил к себе хлебных торговцев вместе с богатыми земледельцами и настойчиво убеждал из понизить цены на жизненные припасы. Те дали обещание исполнить волю императора, но не могли сделать этого в скором времени, так как причина возвышения цен на жизненные продукты заключалась главным образом не в них, а в недостатке подвозов из окрестных стран. Между тем, цены на все съестные припасы продолжали возрастать в страшных размерах и производили сильнейшее неудовольствие против императора в антиохийском населении. Тогда Юлиан, оскорбившись на торговцев за неисполнение данного ими обещания, порешил, что может обойтись без их содействия для устранения наступившей дороговизны. В этих видах он приказал выдавать бедным жителям города хлеб даром из государственной казны, назначил определенную таксу на все жизненные припасы и строго воспретил продавать их выше указанной нормы. Напрасно антиохийский сенат делал Юлиану энергические представления, доказывая несостоятельность всех эти мер для прекращения наступившей дороговизны, а живший в то время в Антиохии софист Ливаний истощил с своей стороны все усилия и пускал в ход все свое красноречие, чтобы убедить императора отменить сделанное распоряжение – Юлиан остался непреклонен. Но ему в самом непродолжительном времени пришлось горько разочароваться в непрактичности принятых им мер для понижения цен на жизненные продукты. Хлебных запасов, выдаваемых народу из общественных магазинов, хватило всего лишь на несколько дней. В то же время хлебные торговцы, стесняемые определенною ценою, наложенною на все съестные припасы, и будучи при таких условиях не в состоянии выдерживать конкуренцию с правительством, прекратили свои торговые операции и разбежались. Их примеру не замедлили последовать земледельцы, под влиянием тех же самых опасений переставшие возить на рынок продукты своих полей. Напрасно Юлиан прибегал к репрессивным мерам, чтобы побудить свои операции, – все эти меры остались без последствий. При таких обстоятельствах искусственное изобилие в съестных припасах, наступившее вследствие даровой раздачи хлеба из общественных магазинов, внезапно превратилось в крайнее оскудение, и в городе не замедлил открыться настоящий голод со всеми его ужасными последствиями. Вся вина в наступившем страшном бедствии обрушилась в глазах народа исключительно на голову одного Юлиана. Свою злобу и ненависть против императора антиохийцы старались выместить при помощи самых едких и язвительных насмешек. Появилось множество пасквилей, наполненных самыми злостными нападениями на его ревностную привязанность к древнему культу, его циническую внешность, особенно на длинную, никогда не мытую, нечесанную, наполненную паразитами бороду. Антиохийцы осмеивали его здесь как маленького человека, который носит напоказ свою козлиную бороду и громко кричит, подобно гомерическим титанам Отусу и Ефиальтусу, называли также обезьяною, жертвенным мясником и другими позорными именами. Но этого казалось еще мало, и антиохийские язычники в своем раздражении против императора шли все далее и далее. Они не стеснялись даже открыто заявить Юлиану, что им гораздо лучше и приятнее жилось в царствование его христианских предшественников, нежели в правление императора язычника. Нельзя не видеть, что в этом признании антиохийских язычников выразился окончательный разлад между Юлианом и современным ему языческим обществом и их взаимное непонимание друг друга.

Встречая повсюду необыкновенную холодность и равнодушие к своему делу и не находя для себя поддержки в языческом обществе, Юлиан, тем не менее, не отчаивался в успехе своего предприятия. Неудачи и препятствия нисколько не ослабляли его энергии, а еще более усиливали его ревность в осуществлении своих заветных планов. Он не щадил никаких средств для того, чтобы всеми доступными ему путями содействовать ослаблению христианства. В борьбу с ним он вступил с должною осторожностию и предусмотрительностию, чтобы не подать ни малейшего повода к обвинению себя в открытом кровавом гонении на Церковь. Гордясь своим философским образованием, он при всяком удобном случае старался выражать верующим мысль, что не имеет ни малейшего желания насиловать свободы их религиозных убеждений, тем более воздвигать открытое кровавое гонение по примеру своих языческих предшественников на императорском троне. "Клянусь богами, – писал Юлиан к Артабию, – я не хочу, чтобы галилеяне (так Юлиан называл христиан) были убиваемы, несправедливо обижаемы или терпели жестокое обращение без всякой причины". "Телесные болезни, – по словам Юлиана, – можно излечивать при помощи искусных операций, но заблуждения о природе богов нельзя уничтожить ни огнем, ни железом. Что пользы в том, если рука будет приносить жертву, между тем как душа станет осуждать руку. Она только станет обвинять руку в слабости и попрежнему будет тайно благоговеть пред тем, что она до того времени почитала явно. Это будет только маска на лице, а не истинная перемена образа мыслей. И что же из этого исходит? Люди павшие вскоре потом раскаиваются, а те, которые гибнут за свои убеждения, почитаются как боги". Император, судя по его собственным словам, не только не думал воздвигать на Церковь открытого кровавого гонения, но, напротив, смотрел на верующих довольно снисходительно и с участием относился к их мнимым заблуждениям. Но не таким был Юлиан на самом деле, каким он представлялся в своих правительственных эдиктах и частной переписке. В характере императора был одно свойство, которое казалось преобладающим над всеми другими силами его души – искусство лицемерить и притворяться, и в своей внешности показывать себя далеко не тем, чем он был на самом деле. Выдавая себя повсюду чуть не за друга христиан и выражая только одно глубокое сожаление об их заблуждениях, Юлиан в душе своей был одним из самых заклятых врагов христианства, каких только знает история. "Он ясно видел, – справедливо замечает св. Златоуст, – что как скоро он решится на кровавые гонения, то все верующие тотчас же положат души свои за Христа". Поэтому Юлиан не замедлил избрать для борьбы против христианства другие средства, не употреблявшиеся до сего времени, более хитрые и опасные, но вместе с тем прикрытые видом законности.

Вскоре по вступлении своем на императорский престол он издал эдикт, которым он объявлял всем христианским и языческим подданным империи свободу отправления их культа. В силу этого эдикта чтители древних богов, как и исповедники Христа, православные и еретики, получали одинаковые права на свободу своих религиозных убеждений. В то же время множество христианских епископов, вместе с прочими клириками, изгнанных в предыдущее царствование, были возвращены из ссылки. Объявляя свободу всем религиозным партиям, на которые были разделены верующие того времени, Юлиан, по свидетельству древних церковных историков и признанию самих языческих писателей, утешал себя надеждою, что христиане с большим ожесточением против прежнего будут продолжать свои религиозные распри и таким образом, сами того не замечая, станут содействовать ослаблению Церкви. Вместе с тем, через свой эдикт веротерпимости, он рассчитывал достигнуть для себя еще другой весьма важнейшей выгоды: он очень хорошо понимал, что христиане, разделенные между собою духом партий, не в состоянии будут соединиться для единодушного отпора против него в замышленной им борьбе с Церковью. В этих видах император нередко приглашал к себе во дворец представителей различных христианских партий под видом их примирения, а на самом деле для большего возбуждения их вражды.

Оказывая покровительство различным еретическим и раскольническим обществам и их представителям, Юлиан в то же время весьма строго поступал с православными епископами, в которых он видел одних обольстителей и виновников народных возмущений. В этом случае заслуживают особенного внимания его отношения к св. Афанасию александрийскому. В силу императорского эдикта, дозволявшего возвращение из ссылки христианским епископам, изгнанным Констанцием, св. Афанасий возвратился в Александрию и с большим усердием занимался обращением язычников к христианству; ему удалось крестить множество новообращенных, в том числе несколько знатных женщин. Успехи его в этом случае были настолько значительны, что возбудили серьезные опасения во многих ревнителях древнего культа, которые громко заявляли, что "если Афанасий будет оставаться епископом, то всех язычников привлечет в свое общество". Такая в высшей степени благотворная и полезная деятельность александрийского святителя на пользу православия не могла не возбудить против него в сильнейшей степени гнев и раздражение со стороны Юлиана. Юлиан приказал ему оставить кафедру и удалиться из города. В то же время император писал к Екдикию, префекту Египта. "Клянусь Сераписом! Если до 1-го сентября ненавистный богам Афанасий не будет изгнан из Египта, то чиновники, служащие под твоим начальством, будут подвергнуты штрафу. Тебе известно, что я не скоро осуждаю, но прощаю еще медленнее. Мне весьма неприятно, что чрез этого человека все боги находятся в презрении и из всех твоих действий для меня ничего не может быть приятнее, как изгнание из Египта Афанасия, – этого беспокойного человека, осмелившегося в мое царствование совращать в нечестие многих знатных эллиинских женщин". Узнав об императорском приказе, лишавшем св. Афанасия епископской кафедры и осуждавшем его на изгнание, православное население Александрии было чрезвычайно огорчено, однако, не теряло надежды удержать у себя любимого святителя и немедленно же решилось ходатайствовать пред императором об отмене такого сурового и несправедливого приговора. Неизвестно, отправили ли александрийские верующие свое ходатайство письменно или же с особою депутациею. Как бы то ни было, Юлиан остался непреклонным и отвечал решительным отказом на просьбу александрийцев. Прощаясь с своими приближенными, Афанасий, по замечанию Созомена, сказал им следующие знаменательные слова: "Удалимся, друзья, на короткое время; это только облачко, – оно скоро пройдет".

Прикрываясь маскою веротерпимости, Юлиан наравне с разного рода еретиками оказывал очевидное покровительство иудеям. Ожесточенная неприязь и раздражение иудеев ко всему, носящему христианское имя, особенно после притеснений, испытанных ими в правление первых христианских императоров, была настолько сильна, что не могла не возбуждать в душе Юлиана надежды воспользоваться этою ненавистью для ослабления христианства. Насколько сильно и ожесточено было раздражение иудеев против верующих, в этом Юлиан мог наглядно убедиться, когда они в сообществе с язычниками чуть не пред его глазами жгли христианские церкви в Александрии, Дамаске и других городах. До нас сохранилось послание Юлиана в форме письма вскоре по вступлении его на императорский престол, отправленное к иудейской общине, находившейся в рассеянии. В нем император выражает чувство сожаления к несчастиям и притеснениям, испытанным иудеями в правление первых христианских императоров, восхваляет их твердость в вере, обещает им свою защиту и покровительство и выражает надежду, по возвращении из персидского похода, принести вместе с ними жертву Иегове в Иерусалиме. Наконец, в силу указанного эдикта, Юлиан освободил иудеев от всех притеснительных налогов и пошлин, которыми они были обременены в правление первых христианских императоров. Но этим еще не ограничились его благодеяния к народу иудейскому и он не замедлил в непродолжительном времени дать им дозволение возвратиться в свое отечество и снова восстановить из развалин разрушенный храм иерусалимский. Главным побуждением для Юлиана в этом случае служило исключительно его желание опровергнуть и унизить пророчество Иисуса Христа о разрушении и вечном запустении св. города и храма и отнять у верующих одно из важнейших доказательств истинности их религии. Развалины и запустение, в котором долгое время находилось национально-иудейское святилище, равно как и вся историческая судьба иудейского народа со времени разрушения последнего служили одним из очевидных доказательств божественного достоинства христианства. Отсюда восстановление Юлианом иерусалимского храма и национально-иудейского богослужения клонилось к тому, чтобы показать несостоятельность пророчеств Иисуса Христа, привести верующих в смущение, а иудеям придать новые силы и мужество для борьбы с христианами и осмеянию последних. Юлиан не только дозволил иудеям возвратиться в свой город и восстановить храм в прежнем его блеске и великолепии с национально-иудейским богослужением, но и отпустил для этого из государственной казны значительные денежные суммы. Заведывание всеми строительными работами при сооружении нового здания, по распоряжению императора, было поручено одному из его приближенных друзей, по имени Алипию, облеченному по этому случаю чрезвычайными полномочиями. Желание восстановить во всем блеске и великолепии свое разрушенное национальное святилище во все времена составляло господствующую страсть в душе сынов Израиля, и потому они спешили воспользоваться благоприятными обстоятельствами для осуществления своей заветной мечты. Ободренные благосклонностию и покровительством государственной власти, иудеи многочисленными толпами не замедлили устремиться в св. город своих отцов, посещение которого им было строго воспрещено со времен императора Адриана, и с фанатическою ревностию приступили к великому религиозно-национальному делу в полной надежде увидеть скорое наступление Мессианского царства и исполнение всех пророчеств и обетований. Древние церковные историки в чрезвычайно живых чертах изображают необыкновенное воодушевление и ревность, с какою иудеи принялись за осуществление своего заветного плана. Сыны Израиля соперничали друг с другом в щедрости пожертвований на такое великое национально-религиозное предприятие. По свидетельству бл. Феодорита, многие из них продавали свои золотые и серебряные сосуды и отдавали вырученные деньги на расходы по постройке храма, или же переделывали их в лопаты и заступы, не находя более металла столь драгоценного, который был бы приличен для сооружения дома Иеговы. Мужчинам соревновали женщины, не щадившие ни своих нежных рук, ни дорогих одежд для ношения камней и земли, необходимых при сооружении храмового здания. Наравне с иудеями и многие из язычников принимали деятельное участие в работах, поступая, таким образом, конечно, не из чувства расположения к сынам Израиля, а единственно из ненависти к христианам. Одушевленные надеждами на счастливый успех своего предприятия и видя для себя в лице Юлиана нового Кира, иудеи гордо поднимали свою голову и в высшей степени дерзко и надменно стали обходиться с иерусалимскими христианами. Последние сначала пришли было в сильнейшее смущение, но затем, вследствие настойчивых убеждений своего епископа св. Кирилла, успокоились в полной надежде, что Промысл не допустит исполниться нечестивому предприятию иудеев и сохранит нерушимую достоверность пророчеств касательно вечного запустения Иерусалима и храма. Надежды иерусалимских верующих не замедлили исполниться в самом непродолжительном времени. Ни могущество и всесильное покровительство языческого императора, ни фанатичная ревность сынов Израиля не в силах были восстановить дело, разрушенное божественным приговором. Как скоро площадь, на которой стоял древний храм, была очищена от мусора и камней, были выкопаны рвы, и работники готовились выводить фундамент для нового здания, не замедлили явиться непреодолимые препятствия к продолжению постройки храма. Выкопанная земля обратно осыпалась большими массами в только что выведенные рвы и мешала работать. В то же время сильнейшая буря развеяла строительные материалы, приготовленные иудеями для сооружения своего святилища. Все эти препятствия, однако, не в состоянии были ослабить фанатичную ревность иудеев, и они с новою энергиею продолжали начатое дело, как внезапно произошло сильное землетрясение, и вырывавшиеся из земли огненные клубы стали опалять рабочих и истреблять все строительные материалы. Несмотря на очевидную опасность, угрожающую работникам страшным подземным огнем, сыны Израиля в своей необычайной ревности и тут не хотели прекратить начатых работ. Подобравши трупы своих обожженных и изувеченных соотечественников, они несколько раз с свежими силами принимались за работу и снова вырывавшееся из земли с страшною силою пламя истребляло целые массы упрямых работников. В то же самое время знамение креста на небе на всех окружавших предметах и одеждах работников, как иудеев так и язычников, занимавшихся сооружением храма, очевидно, показывало неблаговоление Божие нечестивому предприятию и полнейшее торжество христианства над коварными кознями и злоухищрениями его ожесточенных врагов. Все эти необычайные знамения, беспрерывно повторяющиеся, наконец сломили удивительное упрямство и ревность иудеев к восстановлению своего национального святилища, и они в ужасе бросили начатое предприятие.

Лишившись покровительства и благосклонности государственной власти, христианская Церковь потеряла и все права и привилегии, дарованные ей в царствование первых христианских императоров. Так, в силу правительственных распоряжений Юлиана, у церкви были отняты городские и общественные имущества, подаренные ей Константином Великим и его сыновьями, равным образом языческие храмы, с течением времени перешедшие во владение верующих, снова были возвращены прежним их владельцам. Христианский клир был лишен хлебных дач, получаемых им до сих пор из государственной казны, потерял судебную власть во многих делах и право получения в наследство имуществ по духовному завещанию. В то же время епископы вместе с прочими клириками лишены были права пользоваться общественными подводами и привлечены к выполнению общественных повинностей. Язычникам теперь отдано было преимущество при занятии государственных должностей. "Правда, – писал Юлиан, – я не хочу, чтобы галилеяне были убиваемы, несправедливо обижаемы или терпели жестокое обращение без всякой причины, однако, держусь того взгляда, чтобы чтителям богов было отдаваемо преимущество". Когда эдесские христиане обратились к Юлиану с жалобой по поводу отобрания у них церковных имуществ, составлявших в прежние времена городскую собственность, он отвечал с саркастическою усмешкою, что верующие не должны утруждать его своими жалобами, а что им, напротив, следует быть благодарными к нему, так как его распоряжение содействует облегчению их доступа в царство небесное, затрудняемого богатствами. Лишая верующих прав и привилегий, которыми они пользовались как члены благоустроенного общества, делая их уничиженными и презренными в глазах своих языческих подданных, Юлиан тем самым как бы незаметно вооружил против них последних. Возмущение фанатичной языческой черни не замедлило в самом скором времени обнаружиться в г. Гелиополисе. Язычники напали на христианскую церковь, схватили там диакона Кирилла, известного разрушением идолов в царствование Констанция, предали его самым жесточайшим мучениям и в заключение позорным образом умертвили. По свидетельству Созомена той же самой участи подвергалось множество благочестивых девственниц, посвятивших себя на служение Богу. "Жители Гелиополиса, – говорит этот историк – трудно и поверить, если бы рассказывали не современники события, – брали посвященных Богу дев, которых обыкновенно нельзя было видеть народу, и принуждали их стоять без одежды публично и быть позорищем и предметом для поношения всех желающих. Насмеявшись над ними, таким образом, сколько кому хотелось, они потом снимали с них кожу и, рассекши тела их на части, приманивали свиней пожирать их внутренности, а для сего утробу их покрывали свойственною этим животным пищею, чтобы не могли отличать одно от другого и, стремясь к обычной себе пище, они терзали вместе и человеческую плоть". Не меньшие жестокости от фанатичной языческой толпы приходилось теперь христианским обитателям города Арефузы, в Сирии, при подошве Ливана. Языческое население этого города в сильнейшей степени было возбуждено против тамошнего епископа Марка, за то, что он, по свидетельству св. Григория Богослова и Созомена, при императоре Констанции разрушил одно обширное и весьма уважаемое капище и многих язычников обратил ко Христу. Ссылаясь на императорский эдикт, они обратились теперь к св. Марку с решительным требованием, чтобы он или сам восстановил из развалин разрушенное им языческое святилище, или, по крайней мере, дал деньги на его восстановление. Святитель отвечал решительным отказом на требования языческой черни и остался непоколебим в своем намерении даже и в том случае, когда язычники, желая одержать над ним один вид победы, постоянно уменьшали требуемую от него денежную сумму, необходимую на постройку разрушенного им капища, и довели последнюю до ничтожества. Видя против себя усиливающееся враждебное движение фанатичной языческой черни, св. Марк решился было спасти свою жизнь бегством, следуя известной заповеди Спасителя, повелевающей уклоняться от гонителей, но вскоре, узнав, что этим самым он подвергает в большую опасность многих из своей паствы, немедленно возвратился в город, добровольно отдал себя в руки разъяренных язычников, с удивительным мужеством и терпением перенося жесточайшие пытки и мучения, которым не замедлила подвергнуть его фанатичная языческая чернь. "Каких здесь не было ужасов, – замечает св. Григорий Богослов, описывая страдания престарелого святителя, – каких не придумано жестокостей!" Среди жесточайших побоев, обид и оскорблений язычники повели св. Марка чрез весь город в сопровождении языческого населения Арефузы. тут были, по словам Григория Богослова, все языческие жители города – мужчины и женщины, юноши и старцы, люди, отправлявшие городские должности и украшенные почестями. Все они усиливались превзойти друг друга наглостию против старца, все считали делом благочестия нанести ему как можно более зла и победить престарелого подвижника, боровшегося с целым городом, влекли его по улицам, сталкивали в нечистые ямы, тащили за власы, секли, били и покрыли ранами все его члены, так что не осталось ни одной части тела, над которою бы не поругались и которой бы не терзали нечестивцы. Дети поднимали вверх тело доблестного страдальца на железных остриях, как игрушку, бросали его друг в друга и перехватывали, уши резали тонкими и крепкими нитками. Когда же все тело святителя покрылось ранами, арефузцы намазали его медом и рыбьим жиром и, положив в корзину, повесили на дерево среди страшного зноя сирийского солнца, чтобы предоставить его таким образом в жертву пчелам и осам. Но и среди таких жесточайших страданий доблестный святитель остался непоколебимым и наотрез отказался исполнить требования языческой черни, противные чистоте его христианских убеждений. Напротив, находясь в таком мучительном положении, св. Марк имел еще мужество произнести следующие знаменательные слова, обращаясь к своим мучителям: "Это прекрасное предзнаменование, что я вижу себя на высоте, а вас внизу, на земле. Я высок, вы же, как видно, низки и ходите по земле, из этого можно заключить, что после будет со мною и с вами".

В то время, как фанатичная языческая чернь дозволяла себе совершать открыто самые жестокие и возмутительные насилия над верующими, встречая в данном случае тайное потворство со стороны императора, сам Юлиан придумывал более тонкие и хитрые, но вместе с тем, по-видимому, благовидные средства для подавления ненавистной в глазах его религии. Мы имеем в виду меры императора, направленные к тому, чтобы лишить верующих средств получать научное образование, возбуждавшие всеобщее негодование как древних писателей, христианских и языческих, так и новейших исследователей эпохи Юлиана. Изучение произведений классической литературы, получаемое христианскими юношами в собственных своих школах, нередко сопровождалось выяснением религиозных заблуждений и разоблачением несостоятельности языческих верований. При таких условиях школы христианских риторов и софистов, естественно, являлись самыми удобными рассадниками религиозного образования для христианского юношества, вместе с тем доставляя в руки своих питомцев надежное средство для борьбы с язычеством орудием его собственной учености. "Нас колят нашими же собственными стилями, т. е. ведут против нас войну, вооружившись произведениями наших же писателей, – говорил обыкновенно Юлиан. – Словесные науки и греческая образованность наши, так как нам же принадлежит и чествование богов, а ваш (т. е. христиан) удел – необразованность и грубость, так как у вас вся мудрость состоит в одном только "веруй". В скором времени Юлиан не замедлил издать приказ, в силу которого занятие должностей начальников и право преподавания в школах прямо было предоставлено исключительно в руки одних язычников, а христианские наставники принуждены были оставить свои кафедры. Юлиан обращается с такою речью к верующим: "Если вам апостол Павел воспретил касаться мяса жертвенных животных, то почему он не воспретил изучать эллинскую литературу, чтобы не оскорблять чрез то совесть ближнего?"

Наряду с указанными распоряжениями Юлиана шли рука об руку меры его, направленные к усилению языческой пропаганды среди верующих и к приобретению новых прозелитов многобожию, особенно среди войска. Всего проще казалось ему покупать отступничество своих солдат весом золота. Сам панегирист Юлиана, Ливаний, сознается, что его любимый герой нередко употреблял на это весьма значительные денежные суммы. В то же время, с целию приучения своих легионеров к соблюдению обрядов языческого культа, Юлиан употреблял следующее средство, от которого надеялся получить весьма значительные результаты. У римлян издавна существовал обычай, в силу которого в день рождения императора, равно как и в других случаях, последний раздавал подарки своим солдатам, особенно отличившимся своею храбростию и точным исполнением требований военной дисциплины. Юлиан не замедлил воспользоваться этим случаем для осуществления своих планов относительно восстановления многобожия. В день раздачи наград он всегда являлся к солдатам окруженный государственными регалиями, среди которых на первом плане были помещены изображения языческих богов и, по древнему обычаю, приказывал ставить пред собою жертвенник, наполненный угольями и фимиамом. Когда легионеры один за другим приближались к императору за получением из рук его почетной награды, чиновники, окружавшие трон, предварительно требовали от них, чтобы они бросили на уголья несколько зерен фимиама и отдали честь государственным регалиям. С первого взгляда можно думать, что указанным распоряжением Юлиан хотел только восстановить древний обычай, вышедший из употребления в правление первых христианских императоров. Но при более внимательном исследовании обстоятельств этого дела нельзя не прийти к справедливому заключению, что здесь скрывался чрезвычайно тонкий и злой умысел. "Целое воинство, – замечает по этому случаю св. Григорий Богослов, – продавалось одним злоухищрением. Покорители вселенной падали от малого огня, от куска золота, от небольшого курения, и большая часть не чувствовали своего поражения, что было всего горестнее".

Верующие нисколько не страшились открыто протестовать против коварных и насильственных мер, употребляемых Юлианом для борьбы с Церковью. Престарелый епископ Назианза, Григорий (отец св. Григория Богослова) устанавливает в своей церкви публичные молитвы за спасение верующих от коварных замыслов императора, как безбожника и гонителя. Когда же к нему в город явился императорский чиновник в сопровождении вооруженной свиты и хотел христианскую церковь обратить в языческое капище, доблестный святитель, по словам Григория Богослова, "воспламенил всех гневом против него и ревностию о храме" и наотрез отказался исполнить требование чиновника. Народ, благодаря настойчивым убеждениям своего святителя, пришел в такое сильное негодование, узнав о намерении чиновника отобрать у него храм, что "если бы начальник, – говорит св. Григорий Богослов, – не согласился уступить епископу, то был бы растоптан ногами". Престарелый и уже слепой Марий, епископ халкидонский, в храме Фортуны в Константинополе, торжественно обличает Юлиана в нечестии, называя его нечестивым отступником и безбожником. Юлиан спокойно выслушал смелое обличение мужественного святителя и только насмешливо заметил ему: "Сам Бог галилеянок не исцелит тебя". На это Марий смело отвечал императору: "Благодарю Бога, что Он лишил меня зрения и не дал видеть лица того, кто впал в такое нечестие". Не в состоянии будучи ничего возразить на такой энергичный упрек, Юлиан дозволил мужественному епископу свободно удалиться из храма.

Юлиан двинулся в поход с значительными силами. На пути он посещал знаменитейшие языческие капища, совершал усердно жертвоприношения и вопрошал идолов; давал щедрые пособия на возобновление разрушенных языческих храмов, обещая открыть их с торжественностью на возвратном пути. Но не суждено было Юлиану возвратиться. Ободренный первыми успехами против персов, он зашел далеко за Евфрат, сжег за собою флот, но был смертельно ранен в сражении неприятельскою стрелою. Чувствуя, что смерть близка, он схватил в горсть крови, текущей из раны, и бросил ее в воздух, воскликнув: "Ты победил, Галилеянин!" Он скончался в 363 году.

Войска, оставшиеся без начальника, поспешили избрать императора; у Юлиана не было детей, и царственный дом пресекся с его смертью. Единодушно избрали Иовиана, христианина, пользовавшегося всеобщим уважением. "Я не хочу начальствовать над язычниками", – сказал Иовиан войскам, избравшим его. "Не язычниками будешь ты предводительствовать, а христианами! – воскликнули воины. Краткое царствование Юлиана не изгладило из сердец наших истинной веры и поучений великого Константина". И тотчас же крест водрузили над воинским знаменем.

Не скоро дошла в Константинополь весть о кончине Юлиана в отдаленной стране; но событие это было открыто некоторым святым мужам чудесным образом. Отшельник Юлиан Савас известил учеников своих о смерти царя в самый час его кончины. В Александрии знаменитый христианский ученый, Дидим слепец, во время молитвы ночью услышал слова: "Сегодня не стало Юлиана; извести об этом епископа Афанасия".

Содержание